Если вы хотите, чтобы команда KYKY продолжала писать, работать и рассказывать истории людей – подпишитесь на наш Patreon за мерч и другие бенефиты. Или сделайте быстрый донат прямо на нашем сайте (окно для донатов – прямо под этим материалом).

Александр Литвиненко – бывший сотрудник ФСБ. В ноябре 1998-го он и еще несколько коллег на пресс-конференции заявили, что получили задание убить бизнесмена Бориса Березовского. После этого Литвиненко уводили и неоднократно задерживали. После этого Литвиненко уехал в Лондон, продолжал раскрывать детали работы и даже стал соавтором книги «ФСБ взрывает Россию». В частности, там он рассказывал про взрывы жилых домов и всякие терракты в 1999-м – заявляя, что это было сделано для оправдания войны в Чечне и приведению к власти Путина. 

В 2006-м Литвиненко отравили. В Англии уверены: это произошло на встрече с сотрудником ФСО (на тот момент) Андреем Луговым, однако в России этот факт категорически отрицают. С момента убийства прошло уже 15 лет, но историю Александра на Западе не забыли: в лондонском театре вот уже несколько лет идет спектакль «Очень дорогой яд» по одноименной книге журналиста The Guardian Люка Хардинга, а HBO снимает проект «Лондонград» – с Беднедиктом Камбербэтчем в роли Литвиненко. 

Память об Александре сохранилась во много благодаря его жене – Марине Литвиненко. С момента гибели мужа Марина добивалась расследования дела. Кроме того, она стала соучредителем Фонда справедливости Litvinenko Justice Foundation и соавтором книги «Смерть диссидента». А в 2020-м Марина потребовала от России 3,5 миллиона евро – в качестве компенсации за убийство мужа. Иск на эту сумму она подала в Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ). Сегодня в интервью KYKY Марина Литвиненко расскажет, что случилось с её семьей и почему она даже спустя 20 лет не опустила руки.

«Я оставляю сына без отца или нет?»

KYKY: Что произошло с вами и вашим мужем 15 лет назад?

Марина Литвиненко: Случившееся в 2006-м стало следствием событий, произошедших в 2000-м. Саша тогда был на пенсии по выслуге лет и по сокращению, уехал из России вместе со мной и сыном. Шесть лет мы прожили в Лондоне, Саша оставался очень активным критиком и разоблачителем, и, в силу своих профессиональных способностей, много помогал спецслужбам в борьбе с организованной преступностью. 

В 2006-м, после публичной встречи, он резко почувствовал себя плохо – через 23 дня Саша умер. Только благодаря совершенно нетривиальному подходу англичан, в последний момент его решили проверить на отравление радиоактивностью. Но не на гамму, которая всем известна по тому, как люди умирают после облучения, а на альфу. Выяснилось, что Сашу отравили радиоактивным полонием-210, который до этого дела не расследовался как оружие против человека ни в одной криминальной практике. 

KYKY: Вы уехали не по собственному желанию – вам пришлось бежать из родной страны. Помните, как вместе с Александром принимали это решение? 

М.Л.: Мы не принимали это решение вдвоем. Тут надо снова вернуться к истории: в 1998-м Саша с группой сотрудников ФСБ выступил с разоблачением своего руководства на пресс-конференции. Это было сильное, публичное выступление, где говорилось и о коррупции, и о создании так называемого «отдела по убийствам». Естественно, заявление стало резонансным. И несмотря на то, что Сашу нельзя было назвать руководителем или инициатором этого поступка, он пострадал больше всех – попал в тюрьму. 

Сашу посадили в 1999-м, потом был суд, где его оправдали – но сразу же, в том же зале суда, его арестовали по новому делу. Позже выяснилось, что ко второму делу Саша вообще непричастен, так как даже не находился в Москве на момент совершения вменяемого ему преступления. Тогда против Саши возбудили третье дело и он понял: посадят по-любому. И неизвестно, доживет ли до суда.

Тогда Саша и принял решение, что из России надо бежать. Но мне об этом не сказал – все было очень секретно. Меня лишь поставили перед фактом, что нужно вместе с сыном Толей ехать на отдых в Испанию, в октябре – чему я очень удивилась. Но спорить не стала. 

Только когда мы уже были в Испании, Саша впервые завел разговор о том, что, вероятнее всего, мы не вернемся в Россию. Поначалу я была категорически против такого решения, говорила ему: «Не понимаю, почему мы должны бежать. Ты не виновен. Тебя уже однажды оправдали». Саша отвечал, что подобное не повторится: его посадят – неизвестно на какой срок. И поддержки от друзей не будет, потому что все будут бояться (то есть уже в 2000-м Саша обрисовал картину, которая происходит в России и Беларуси прямо сейчас). 

Как-то Саша сказал: «Марина, ты понимаешь, что я без тебя никуда не поеду?» – и стало ясно, что я должна взять на себя ответственность за всю нашу семью. И решить: я оставляю сына без отца или нет? В общем, целая гамма чувств. Это был самый сложный момент – когда поняла, что уже никуда не возвращаюсь. Было очень страшно. Одно дело, когда ты осознанно эмигрируешь, у тебя есть хоть какие-то планы, а тут… Ты просто прыгаешь в пропасть. У тебя нет времени на размышления. 

Главной точкой опоры для меня был наш сын. Тогда Толе было шесть лет – маленький ребенок, у которого нет права голоса. Мы приняли решение за него, но все, что происходило дальше, я делала, рефлексируя на сына.  

KYKY: У вас была злость, обида на мужа за то, что заставил принимать такое решение? 

М.Л.: Злости не было. Наверное, к тому моменту она уже прошла. Вот когда Саша собирался идти на пресс-конференцию, или еще раньше, когда он с коллегами заявил, что их заставляют совершать противоправные действия… Я постепенно понимала, почему все это происходит. 

Когда впервые Саша сказал, что их заставляют убивать – у меня был шок. Но потом я увидела их интервью с [российским журналистом] Сергеем Даренко, побывала на встрече с его сотрудниками. У меня сложилась действительно страшная картина – как жить с человеком, который совершает преступления? Я не знаю. И Саша не смог бы так жить. При этом его решение выступить на конференции вызвало у меня еще больший шок, но это был вызов для него. И я это приняла. 

Это цепочка событий, которую ты не мог изменить. И я понимала, что Саша совершал те или иные поступки только потому, что был уверен во мне – знал, что я не его слабое звено. Я не была, как говорят, «боевой подругой» – это смешно звучит, я была его женой, матерью его ребенка. 

KYKY: Помните, что почувствовали, когда впервые оказались в Лондоне? 

М.Л.: Первое ощущение – выдох: мы бежали, бежали и, наконец, прибежали. Когда шли на интервью в Holland Park, оказались недалеко от нынешней Олимпии, я была немного разочарована. Это было начало ноября и все выглядело как-то сумрачно и непонятно. Потом, правда, подумала: ноябрь, а не так уж и холодно. 

В первый месяц Саша встречался с адвокатами и готовил заявление об убежище. Мы с Толей проводили это время как туристы: ходили по музеям, ездили на автобусах, на корабликах, вместе с Сашей покатались на London Eye. Это был целый месяц эйфории. Как-то Саша сказал: «Марина, ты же всегда мечтала приехать в Англию, потому что здесь проходит один из самых знаменитых фестивалей бального танца. И вот, я тебя сюда привез!». Таким образом он пытался смягчить прозу жизни: что, оказывается, я приехала туда, куда всегда стремилась. 

Потом началась рутина, нужно было учить язык. Толя пошел в школу, а мы с Сашей – в колледж. Жизнь начала вписываться в рамки дрейфования от туриста к человеку, который должен понимать, что его ждет в чужой стране.

Больше всего меня поразила местная доброжелательность (Лондон – город мультикультурный, будет неправильно сказать, что в нем живут лишь англичане). Помню, я кому-то наступила на ногу – и за это извинились передо мной (смеется). А потом меня кто-то толкнул и я подумала: «Так, здесь тоже толкаются». Но в целом люди в Лондоне всегда улыбаются и при этом сохраняют свое внутреннее private space – и это не выглядит, как неуважение к тебе. 

«Даже врачи не знали, что Саша умер от радиоактивного отравления»

KYKY: В чем колоссальное отличие русских и британцев?

М.Л.: Достаточно грубо звучит: русские бывают разные, как и британцы. Расскажу историю: в классе языкового колледжа вместе со мной училась еще одна русская девушка. И на каждой перемене она рассказывала, как ей в Лондоне плохо: еда отвратительная, продукты некачественные – на рынке у зелени нет запаха! Эта девушка была значительно моложе меня и я все никак не могла понять, почему же ей так плохо. В какой-то момент я не выдержала и сказала: «Вам надо уезжать отсюда – нельзя же так страдать, что даже укроп не пахнет». 

Потом в класс пришел мальчик азиатской внешности, он был, вроде бы, из Улан-Удэ. На уроке он представлялся русским – все были в шоке, так как одновременно смотрели на меня и на него и не могли понять, почему мы оба – русские. Я веду к тому, что трудно сказать, в чем основная разница между русскими и британцами. Если говорить не о нации, а о гражданах, проживающих в  определенных экономических и политических условиях, конечно, британцы более открытые. Стереотип об их чопорности неправдив: британцы проявляют свои свободы и охраняют их так, как считают нужным. Да, мне может быть непонятно, как можно проводить время в пабах, стоя часами на улице, попивая пиво и громко разговаривая. Но люди получают от этого удовольствие – и ради бога! 

В Англии было ощущение, что у тебя есть права, на которые ты можешь настаивать вне независимости от того, занимаешь ты какой-то пост в правительстве или являешься обычным гражданином. Каждый человек там имеет свое право и оно такое же, как и у всех. Наверное, в этом и есть главное отличие от России. 

Людям, воспитанным в советском строе, не удается быть такими открытыми. Это обидно. Выросшие в Союзе, не только русские, постоянно пытаются обойти британскую систему: получить лишние бенефиты, украсть из магазина. Потому что это просто и относительно безопасно: тебя не ударят бутылкой по голове, как это могли бы сделать в России. 

KYKY: Откуда у людей это желание – обойти систему? 

М.Л.: В Советском Союзе жили по принципу: всё вокруг моё, но в то же время не наше. Наверное, отсюда и желание хоть что-то урвать у государства, которое тебя эксплуатирует. С одной стороны, все было бесплатно, но с другой – лимитировано и ограничено. Ты не мог сделать больше даже будучи талантливее, потому что был помещен в рамки. Либо ты выходил за рамки, таким образом сознательно совершая преступление. Как те же цеховики (подпольные предприниматели – Прим. KYKY), которые создавали бизнес в Совке. Или как диссиденты, которые говорили, что у них есть права, но в ответ слышали, что никаких прав у них нет. И потом попадали в психушку: ведь если ты заявляешь, что Союз – это зло, значит, ты болен. 

Эта система создала условного «советского человека», который, конечно, выживает в любых обстоятельствах, но не понимает ценности демократического общества, если попадает в таковое.

Он продолжает выкручивать, не верить, использовать: не протестовать, а воровать, к сожалению. Я не знаю, когда это пройдет. Но мне кажется, что у молодого поколения ситуация уже чуть лучше. 

KYKY: Можем с вами сравнить уровень жизни в России и в Британии? 

М.Л.: Помню разговор со знакомой, которая вернулась из России и сказала: «Боже, у них у всех евроремонт!». Для нее это был критерий благосостояния, который я так и не смогла понять. 

В Англии и строительный, и ремонтный бум существует. Сейчас многое старое стараются переделать под современное, при этом классический английский уклад сохраняется. Иногда зайдешь в дом или гостиницу, а там все скрипит – но в этом есть своя прелесть. Англичане хранят свои традиции, что очень важно. 

А в России история изорванная, изодранная. После революции пытались перечеркнуть все, что было «до». Людей хотели изжить, расстрелять, заставить эмигрировать. Закончился Союз – но ничего не изменилось, уроков никто не вынес. В Германии состоялся Нюрнбергский процесс, суд над нацизмом, что позволило этой стране очиститься и стать другой. В Советском Союзе этого не произошло – не было суда над коммунистической партией, о котором говорил известный диссидент Владимир Буковский. 

Поэтому сейчас мы имеем то, что имеем – это последствия. Никто не говорит, что историю надо отменять, но посмотрите на вековую Англию, в которой все говорится по-честному, и на историю Советского Союза, где никогда не ясно, где правда, потому что все пытаются скрыть и засекретить. 

KYKY: Хочу вернуться к теме вашего переезда и спросить про сына. Ему тогда было шесть лет…

М.Л.: (перебивает) Я всегда говорю честно: это не переезд – это побег. Представляете, сколько вещей можно взять с собой на две недели отдыха у моря? Столько было у нас с Толей, когда мы уехали из России.

KYKY: Как Анатолий переживал этот побег? И как спустя двадцать лет жизни в Лондоне он себя самоопределяет: как русского или британца? 

М.Л.: Он узнал, что мы едем на отдых, только по дороге в аэропорт. Для Толи это было своего рода приключение: ночью летим на самолете в Испанию, потом – в Турцию, где встречаемся с папой и наслаждаемся воссоединением семьи. Затем уже на машине пересекаем всю Турцию. Но, думаю, на подсознательном уровне Толя понимал, что есть опасность, и включился в это. Когда мы уже сидели в «Хитроу», наш друг [биолог и правозащитник] Алек Гольдфарб купил сыну большой набор M&M’s. Пока мы семь часов ждали, когда Сашу проинтервьюируют, Толя съел все конфеты – и ему было очень плохо. Думаю, это было что-то вроде компенсации нервного стресса. 

И в шесть лет, и в двенадцать, когда не стало его папы, Толя очень похоже себя вел: демонстрировал, что ничего не происходит – и все нормально. Он глубоко убирал свои эмоции. Боялся, что тем самым сделает больно мне и я начну переживать. Его разрывало на куски, но он не мог позволить себе заплакать и погоревать – конечно, это неправильно. И потихонечку мы начали исправлять ситуацию. 

Когда сыну было 12, я спросила: «Толя, а ты себя больше чувствуешь русским или англичанином?». Он подумал и ответил: «Теперь мне снятся сны на английском». При этом у него нет предубеждения или желания скрыть свое российское происхождение. 

Когда мы только приехали, Толя пошел в англоязычную школу – это был жуткий стресс, но он быстро подтянул свои знания. Его первым другом здесь был мальчик из Бразилии, потом Толя общался с Морецом из Германии, дружил с парнем, мама которого была из Перу. Это был такой open mind и мы с мужем были счастливы, что у сына появилась возможность видеть мир во всем его объеме. Однажды Саша мне сказал: «Мы многое потеряли: я – работу, ты – друзей. Но, наверное, это стоило сделать ради того, чтобы наш сын жил в свободном мире». 

KYKY: Как вы объясняли сыну, что происходит с его отцом, когда он долгое время находился в критическом состоянии в больнице? 

М.Л.: Не нужно было ничего объяснять. Вот когда Сашу посадили в российскую тюрьму, когда Толе было четыре года, приходилось говорить, что папа в командировке. А когда Саша попал в больницу, в отделении реанимации мы были вместе с Толей. Каждый день ходили навещать папу. 

Сначала Саше давали антибиотик, он помогал остановить рвоту: муж был слаб, но выглядел «стабильным». Но потом Саша стал выглядеть как человек, пораженный радиацией. Его перевели в другой госпиталь. Толя и там был, видел, как Саша изменился. После мужа перевели в отдел интенсивной терапии, где посещения запрещены. Помню, нам позвонили из госпиталя и сказали срочно приехать – такие звонки были и раньше, когда у Саши останавливалось сердце и его реанимировали. Обычно я не брала Толю с собой, но в тот раз поняла, что сыну нужно поехать. 

Когда мы приехали, сотрудники госпиталя сказали, что к их глубокому сожалению Саша ушел. Нам разрешили с ним проститься – на тот момент даже врачи не знали, что Саша умер от радиоактивного отравления. Когда это выяснилось, в помещение не пускали никого. 

Мы с Толей зашли в палату – зрелище было очень тяжелое. Толя в последний раз видел своего папу не больше 30 секунд, после он ушел. Уже позже сын даже не мне, а моей лондонской подруге сказал: «Валя, я видел папу. Но это был не мой папа». 

Потом он держал эмоции в себе. Долго отказывался от интервью. Только когда началась война в Украине, Толе тогда исполнилось 18, у него случился эмоциональный всплеск и он решился поговорить с журналистами. Но главное – его участие в процессе по делу Саши. Когда проходили публичные слушания в Лондоне, он давал показания. Многих потрясло, как Толя держался. Для сына вопросов нет: он знает, что произошло с его отцом. 

KYKY: В один момент на вас обрушилось много ответственности не только за себя, но и за сына, за мужа. Ваша борьба продолжается уже 15 лет. Откуда у вас столько силы? 

М.Л.: Вы правильно сказали – гипертрофированное чувство ответственности. Я не могла просто впасть в уныние, в горе или в отчаяние. Я не понимала, как могу сказать, что у меня нет сил куда-то идти, встречаться с журналистами, потому что силы были. И я исходила из того, что могу. 

Помню, еще когда Саша был в больнице, меня попросили об интервью. Я отказала, сказав, что никаких интервью давать не буду. Кто-то пошутил: «Что, даже за деньги?» – «Да. Не хочу ни с кем разговаривать». Но тогда Саша заявил: «Марина, ты будешь говорить. Ты должна рассказать все, что с нами произошло, и почему». И я поняла: раз не удалось его спасти, главное, что я могу сделать, – сохранить его голос. Сохранить память о нем для сына и друзей. 

KYKY: Слова Александра на пресс-конференции в 1998-м о том, что 37-й настигнет нас в будущем, стали пророческими. Можете описать для беларусов, что происходит сейчас в России? 

М.Л.: То, о чем предупреждал Саша еще в 98-м, приход Путина… Он является представителем системы, которая сейчас контролирует и Россию, и Беларусь, и пытается убедить Украину свернуть с намеченного пути. Спецслужбы были спрутом на протяжении семидесяти с лишним лет, пока существовал СССР. И эта система не была разрушена. Поэтому как только у нее появилась возможность взять реванш – она это сделала. Деньги, которые контролируются системой, она не отдаст, потому что впервые всё сосредоточено в одних руках: и контроль, и возможность устрашения. 

Мне очень жаль, что Беларусь стала еще одной «экспериментальной площадкой». Все то, что происходит в вашей стране, потом в мягкой форме случится в России: и жесткие подавления протестов, и репрессии в отношении СМИ. В России за этим пристально следят, чтобы потом использовать опыт в своих целях. Ну, и в попытках показать: «Вы посмотрите, что Лукашенко творит! Мы по сравнению с ним белые и пушистые». 

«Я уехала не зная, когда смогу вернуться: через год, два, двадцать, а может, и через 25 лет»

KYKY: Как думаете, из трех стран – России, Беларуси и Украины – у кого больше шансов на освобождение, и есть ли они вообще? 

М.Л.: Я, наверное, оптимист, потому что всегда верю в лучшее – без этого было бы невозможно прожить эти пятнадцать лет. Россия – большая и неоднозначная страна, происходящее на западной территории и на восточной – очень разные вещи. Система власти в России, наверное, немного в панике: протесты в Хабаровске, национальные волнения на Северном Кавказе и другие проблемы в других регионах. Есть мысль, что Россия даже может не сохраниться в своих рамках. И как раз от того, как быстро будет решаться территориальный вопрос, и будет зависеть скорость и возможность перемен во всей стране. 

Украина для меня потенциально выглядит более свободной. Даже несмотря на угрозы, которые поступают из России по поводу очередной войны. Я как-то слышала от украинцев: «Мы просто пойдем умирать» – и никогда не слышала от россиян, что они готовы погибнуть за свою землю. Они могут сказать: «А сколько нам за это заплатят?» – то есть россияне могут на это пойти, но будет торг. 

А то, что происходит в Беларуси… Мне страшно, больно и безумно жалко людей. Их так откровенно ломают, просто через колено. Очень добрые и сильные люди оказались абсолютно не готовы к тому, что с ними могут так поступить. 

KYKY: Ваше поколение, мое поколение – мы застанем перемены? 

М.Л.: В 91-м голосовали за сохранение Советского Союза – и абсолютное большинство проголосовало «за». А что было потом? Путч, подписание Беловежского соглашения и развал СССР. 

Что интересно, на Западе не хотели такого поворота событий. Да, Совок называли «империей зла», но, например, Маргарет Тэтчер не очень-то хотела, чтобы Советский Союз развалился. И ее мотивы просты: распадается государство с ядерным оружием – кто его теперь будет контролировать? 

В каком-то смысле те же страхи у Запада в отношении Путина. Почему нет более жестких санкций? Потому что калькуляция продолжается – политики просчитывают, как будет выгоднее. Хорошо, сейчас мы уберем Путина, а кто будет после него? А вдруг будет хуже? Это мы с вами знаем, до какой степени ужасен этот человек, но на Западе такого знания нет. В Западных сообществах ситуация сейчас хуже, чем раньше: появляется коррупция и так далее. И это позволяет условному Путину или Лукашенко говорить: «А чем мы хуже, если они себе такое позволяют?». 

Как оптимист я верю, что изменения будут, но не могу сказать, насколько они будут положительны. Путин со своей командой создал такие условия… Как говорят, кран латать и латать, а потом он все равно сорвется и будет потоп. И этот «потоп» в России могут организовать непредсказуемые люди. 

Мы видим, как сейчас поднимаются недовольные вакцинацией, говорят: «У меня есть право делать прививку или нет!». Факт, что остальные права у них отняли, вероятно, они даже не понимают, но все равно выступают.

Так что «потоп» могут организовать не только сторонники Навального, либералов или демократов – а совершенно разные представители населения. Которые и резьбу сорвать, и крышку с кастрюли снести смогут – что угодно. И это может произойти даже скорее, чем мы думаем.

KYKY: Вы вернетесь в Россию? 

М.Л.: Когда в первые годы в Англии у меня спрашивали, скучаю ли по Москве, я думала: а о чем скучать? Да и некогда мне было – я изучала новую жизнь. Позже, конечно, я стала скучать по друзьям, по маме – грустить, что не могу просто зайти к ней в гости. Но по стране я не скучала никогда. 

Знаете, а я и не прощалась с Россией. Я уехала не зная, когда смогу вернуться: через год, два, двадцать, а может, и через 25 лет. Поэтому у меня до сих пор есть это чувство: может, когда-нибудь я и вернусь. 

KYKY: Как стать свободным? 

М.Л.: У каждого человека свое понимание свободы. Один чувствует себя свободным, потому что может выйти на улицу и плюнуть на асфальт – его свобода кроется в возможности не следовать этикету. Для меня и Саши проявление свободы – возможность быть честным. И не думать, что следует говорить: ведь если ты наврал, приходится вспоминать собственную ложь, чтобы врать дальше. Очень важно, чтобы твои чувства были искренними – только тогда ты сможешь стать свободным. 

KYKY: Вы сумели добиться своего: в деле Александра прозвучали имена заказчиков и убийц. Как не опускать руки и продолжать бороться до победы?

М.Л.: Как-то мне задали вопрос: «Ты хочешь узнать, кто убил твоего мужа?». Я сказала «да», но не знала, что процесс дознания будет таким долгом.

Сколько дверей пришлось открыть. Ты каждый раз думаешь, что уже близок к цели, но за каждой дверью еще одна. А потом появляется понимание: раз я смогла войти в одну, зайду и в другие двери.

Очень важно всегда оставаться собой. Когда все случилось, обо мне говорили – «вдова». В моменте было очень страшно, что это слово прилипло ко мне и я навсегда останусь вдовой. Что это единственное достижение в моей жизни. И когда в СМИ все же писали «жена Александра Литвиненко», это помогало понять, что жизнь – не только борьба. Я думала о том, что жизнь – одна, и невозможно прожить ее часть «вдовой», а потом вернуться и сказать: «Вот теперь я буду матерью и женщиной». Есть только «сегодня». И только прямо сейчас ты можешь быть всем, иначе упустишь все свои шансы.